О́сип Абра́мович, парикма́хер, попра́вил на груди́ посети́теля гря́зную просты́нку, заткну́л её́ па́льцами за во́рот и кри́кнул отры́висто и ре́зко:

- Ма́льчик, воды́!

Посети́тель, рассма́тривавший в зе́ркало свою́ физионо́мию с тою обострё́нною внима́тельностью и интере́сом, каки́е явля́ются то́лько в парикма́херской, замеча́л, что у него́ на подборо́дке приба́вился ещё́ оди́н у́горь, и с неудово́льствием отводи́л глаза́, попада́вшие пря́мо на худу́ю, ма́ленькую ручо́нку, кото́рая отку́да-то со стороны́ протя́гивалась к подзерка́льнику и ста́вила жестя́нку с горя́чей водо́й. Когда́ он поднима́л глаза́ вы́ше, то ви́дел отраже́ние парикма́хера, стра́нное и как-бу́дто косо́е, и подмеча́л бы́стрый и гро́зный взгляд, кото́рый тот броса́л вниз на чью́-то го́лову, и безмо́лвное движе́ние его́ губ от неслы́шного, но вырази́тельного шё́пота. Е́сли его́ брил не сам хозя́ин О́сип Абра́мович, а кто-нибу́дь из подмасте́рьев, Проко́пий и́ли Миха́ила, то шё́пот станови́лся гро́мким и принима́л фо́рму неопределё́нной угро́зы:

- Вот, погоди́!

Э́то зна́чило, что ма́льчик недоста́точно бы́стро по́дал во́ду и его́ ждёт наказа́ние. "Так их и сле́дует", - ду́мал посети́тель, кривя́ го́лову на́бок и созерца́я у са́мого своего́ носа большу́ю по́тную ру́ку, у кото́рой три па́льца бы́ли оттопы́рены, а два други́е, ли́пкие и паху́чие, не́жно прикаса́лись к щеке́ и подборо́дку, пока́ тупова́тая бри́тва с неприя́тным скри́пом снима́ла мы́льную пе́ну и жё́сткую щети́ну бороды́.

В э́той парикма́херской, пропи́танной ску́чным за́пахом дешё́вых духо́в, по́лной надое́дливых мух и гря́зи, посети́тель был нетре́бовательный: швейца́ры, прика́зчики, иногда́ ме́лкие слу́жащие и́ли рабо́чие, ча́сто аляпова́то-краси́вые, но подозри́тельные мо́лодцы, с румя́ными щека́ми, то́ненькими у́сиками и на́глыми масляни́стыми гла́зками. Невдалеке́ находи́лся кварта́л, запо́лненный дома́ми дешё́вого развра́та. Они́ госпо́дствовали над э́тою ме́стностью и придава́ли ей осо́бый хара́ктер чего́-то гря́зного, беспоря́дочного и трево́жного.

Ма́льчик, на кото́рого ча́ще всего́ крича́ли, называ́лся Пе́тькой и был са́мым ма́леньким из всех слу́жащих в заведе́нии. Друго́й ма́льчик, Нико́лка, насчи́тывал о́т роду тремя́ года́ми бо́льше и ско́ро до́лжен был перейти́ в подмасте́рья. Уже́ и тепе́рь, когда́ в парикма́херскую загля́дывал посети́тель попро́ще, а подмасте́рья, в отсу́тствие хозя́ина, лени́лись рабо́тать, они́ посыла́ли Нико́лку стричь и смея́лись, что ему́ прихо́дится поднима́ться на цы́почки, что́бы ви́деть волоса́тый заты́лок дю́жего дво́рника. Иногда́ посети́тель обижа́лся за испо́рченные во́лосы и поднима́л крик, тогда́ подмасте́рья крича́ли на Нико́лку, но не всерьё́з, а то́лько для удово́льствия окорна́ченного простака́. Но таки́е слу́чаи быва́ли ре́дко, и Нико́лка ва́жничал и держа́лся, как большо́й: кури́л папиро́сы, сплё́вывал че́рез зу́бы, руга́лся скве́рными слова́ми и да́же хва́стался Пе́тьке, что пил во́дку, но, вероя́тно, врал. Вме́сте с подмасте́рьями он бе́гал на сосе́днюю у́лицу посмотре́ть кру́пную дра́ку, и, когда́ возвраща́лся отту́да, счастли́вый и смею́щийся, О́сип Абра́мович дава́л ему́ две пощё́чины: по одно́й на ка́ждую щё́ку.

Пе́тьке бы́ло де́сять лет; он не кури́л, не пил во́дки и не руга́лся, хотя́ знал о́чень мно́го скве́рных слов, и во всех э́тих отноше́ниях зави́довал това́рищу. Когда́ не бы́ло посети́телей и Проко́пий, проводи́вший где́-то бессо́нные но́чи и днё́м спотыка́вшийся от жела́ния спать, прива́ливался в тё́мном углу́ за перегоро́дкой, а Миха́ила чита́л "Моско́вский листо́к" и среди́ описа́ния краж и грабеже́й иска́л знако́мого и́мени кого́-нибу́дь из обы́чных посети́телей, - Пе́тька и Нико́лка бесе́довали. После́дний всегда́ станови́лся добрее́, остава́ясь вдвоё́м, и объясня́л "ма́льчику", что зна́чит стричь под по́льку, бо́бриком и́ли с пробо́ром.

Иногда́ они́ сади́лись на окно́, ря́дом с восковы́м бю́стом же́нщины, у кото́рой бы́ли ро́зовые щё́ки, стекля́нные удивлё́нные глаза́ и ред́кие прямы́е ресни́цы, - и смотре́ли на бульва́р, где жизнь начина́лась с ра́ннего утра́. Дере́вья бульва́ра, се́рые от пы́ли, неподви́жно мле́ли под горя́чим, безжа́лостным со́лнцем и дава́ли таку́ю же се́рую, не охлажда́ющую тень. На всех скаме́йках сиде́ли мужчи́ны и же́нщины, гря́зно и стра́нно оде́тые, без платко́в и ша́пок, как бу́дто они́ тут и жи́ли и у них не бы́ло друго́го до́ма. Бы́ли ли́ца равноду́шные, злы́е и́ли распу́щенные, но на всех на них лежа́ла печа́ть кра́йнего утомле́ния и пренебреже́ния к окружа́ющему. Ча́сто чья-нибу́дь лохма́тая голова́ бесси́льно клони́лась на плечо́, и те́ло нево́льно иска́ло просто́ра для сна, как у третьекла́ссного пассажи́ра, прое́хавшего ты́сячи вёрст без о́тдыха, но лечь бы́ло не́где. По доро́жкам расха́живал с па́лкой я́рко-си́ний сто́рож и смотре́л, что́бы кто́-нибу́дь не развали́лся на скаме́йке и́ли не бро́сился на траву́, порыже́вшую от со́лнца, но таку́ю мя́гкую, таку́ю прохла́дную. Же́нщины, всегда́ оде́тые бо́лее чи́сто, да́же с намё́ком на мо́ду, бы́ли все как бу́дто на одно́ лицо́ и одного́ во́зраста, хотя́ иногда́ попада́лись совсе́м ста́рые и́ли моло́денькие, почти́ де́ти. Все они́ говори́ли хри́плыми, ре́зкими голоса́ми, брани́лись, обнима́ли мужчи́н так про́сто, как бу́дто бы́ли на бульва́ре совсе́м одни́, иногда́ тут же пи́ли во́дку и заку́сывали. Случа́лось, пья́ный мужчи́на бил таку́ю же пья́ную же́нщину; она́ па́дала, поднима́лась и сно́ва па́дала; но никто́ не вступа́лся за неё́. Зу́бы ве́село ска́лились, ли́ца станови́лись осмы́сленнее и живе́е, о́коло деру́щихся собира́лась толпа́; но когда́ приближа́лся я́рко-си́ний сто́рож, все лени́во разбреда́лись по свои́м места́м. И то́лько поби́тая же́нщина пла́кала и бессмы́сленно руга́лась; её́ растрё́панные во́лосы волочи́лись по песку́, а полуобнажё́нное те́ло, гря́зное и жё́лтое при дневно́м све́те, цини́чно и жа́лко выставля́лось нару́жу, её́ уса́живали на дно изво́зчичьей пролё́тки и везли́, и све́сившаяся голо́ва её́ болта́лась, как у мё́ртвой.

Нико́лка знал по имена́м мно́гих же́нщин и мужчи́н, расска́зывал о них Пе́тьке гря́зные исто́рии и смея́лся, ска́ля о́стрые зу́бы. А Пе́тька изумля́лся тому́, како́й он у́мный и бесстра́шный, и ду́мал, что когда́-нибу́дь и он бу́дет тако́й же. Но пока́ ему́ хоте́лось бы куд́а-нибу́дь в друго́е ме́сто... О́чень хоте́лось бы.

Пе́тькины дни тяну́лись удиви́тельно однообра́зно и похо́же оди́н на друго́й, как два родны́е бра́та. И зимо́ю и ле́том он ви́дел всё те же зеркала́, из кото́рых одно́ бы́ло с тре́щиной, а друго́е бы́ло криво́е и поте́шное. На запя́тнанной стене́ висе́ла одна́ и та же карти́на, изобража́вшая двух го́лых же́нщин на берегу́ мо́ря, и то́лько их ро́зовые тела́ станови́лись всё пестре́е от муши́ных следо́в, да увели́чивалась чё́рная ко́поть над тем ме́стом, где зимо́ю чуть ли не весь день горе́ла кероси́новая ла́мпа-"мо́лния". И у́тром, и ве́чером, и весь бо́жий день над Пе́тькой висе́л оди́н и тот же отры́вистый крик: "Ма́льчик, воды́", и он всё подава́л её́, всё подава́л. Пра́здников не бы́ло. По воскресе́ньям, когда́ у́лицу перестава́ли освеща́ть о́кна магази́нов и ла́вок, парикма́херская до по́здней но́чи броса́ла на мостову́ю я́ркий сноп све́та, и прохо́жий ви́дел ма́ленькую, худу́ю фигу́рку, сго́рбившуюся в углу́ на своё́м сту́ле и погружё́нную не то в ду́мы, не то в тяжё́лую дремо́ту. Пе́тька спал мно́го, но ему́ почему́-то всё хоте́лось спать и ча́сто каза́лось, что всё вокру́г него́ не пра́вда, а дли́нный неприя́тный сон. Он ча́сто разлива́л воду и́ли не слыха́л ре́зкого кри́ка: "Ма́льчик, воды́", и всё худе́л, а на стри́женой голове́ у него́ пошли́ нехоро́шие стру́пья. Да́же нетре́бовательные посети́тели с брезгли́востью смотре́ли на э́того ху́денького, весну́шчатого ма́льчика, у кото́рого глаза́ всегда́ со́нные, рот полуоткры́тый и гря́зные-прегря́зные ру́ки и ше́я. О́коло глаз и под но́сом у него́ проре́зались то́ненькие морщи́нки, то́чно проведё́нные о́строй игло́й, и де́лали его́ похо́жим на соста́рившегося ка́рлика.

Пе́тька не знал, ску́чно ему́ и́ли ве́село, но ему́ хоте́лось в друго́е ме́сто, о кото́ром он не мог ничего́ сказа́ть, где оно́ и како́е оно́. Когда́ его́ навеща́ла мать, куха́рка Наде́жда, он лени́во ел принесё́нные сла́сти, не жа́ловался и то́лько проси́л взять его́ отсю́да. Но зате́м он забыва́л о свое́й про́сьбе, равноду́шно проща́лся с ма́терью и не спра́шивал, когда́ она́ придё́т опя́ть. А Наде́жда с го́рем ду́мала, что у неё́ оди́н сын - и тот дурачо́к.

Мно́го ли, ма́ло ли жил Пе́тька таки́м о́бразом, он не знал. Но вот одна́жды в обе́д прие́хала мать, поговори́ла с О́сипом Абра́мовичем и сказа́ла, что его, Пе́тьку, отпуска́ют на да́чу, в Цари́цыно, где живу́т её́ господа́. Сперва́ Пе́тька не по́нял, пото́м лицо́ его́ покры́лось то́нкими морщи́нками от ти́хого сме́ха, и он на́чал торопи́ть Наде́жду. Той ну́жно бы́ло, ра́ди присто́йности, поговори́ть с О́сипом Абра́мовичем о здоро́вье его́ жены́, а Пе́тька тихо́нько толка́л её́ к двери́ и дё́ргал за ру́ку. Он не знал, что тако́е да́ча, но полага́л, что она́ есть то са́мое ме́сто, куда́ он так стреми́лся. И он эгоисти́чно позабы́л о Нико́лке, кото́рый, заложи́в ру́ки в карма́ны, стоя́л тут же и стара́лся с обы́чною де́рзостью смотре́ть на Наде́жду. Но в глаза́х его́ вме́сто де́рзости свети́лась глубо́кая тоска́: у него́ совсе́м не бы́ло ма́тери, и он в э́тот моме́нт был бы не прочь да́же от тако́й, как эта то́лстая Наде́жда. Де́ло в том, что и он никогда́ не был на да́че.

Вокза́л с его́ разноголо́сою су́толокою, гро́хотом приходя́щих поездо́в, свистка́ми парово́зов, то густы́ми и серди́тыми, как го́лос О́сипа Абра́мовича, то визгли́выми и то́ненькими, как го́лос его́ больно́й жены́, торопли́выми пассажи́рами, кото́рые всё иду́т и иду́т, то́чно им и конца́ не́ту, - впервы́е предста́л пе́ред оторопе́лыми глаза́ми Пе́тьки и напо́лнил его́ чу́вством возбуждё́нности и нетерпе́ния. Вме́сте с ма́терью он боя́лся опозда́ть, хотя́ до отхо́да да́чного по́езда остава́лось до́брых по́лчаса; а когда́ они́ се́ли в ваго́н и пое́хали, Пе́тька прили́п к окну́, и то́лько стри́женая голова́ его́ верте́лась на то́нкой ше́е, как на металли́ческом сте́ржне.

Он роди́лся и вы́рос в го́роде, в по́ле был в пе́рвый раз в свое́й жи́зни, и всё здесь для него́ бы́ло порази́тельно но́во и стра́нно: и то, что мо́жно бы́ло ви́деть так далеко́, что лес ка́жется тра́вкой, и не́бо, бы́вшее в э́том но́вом ми́ре удиви́тельно я́сным и широ́ким, то́чно с кры́ши смо́тришь. Пе́тька ви́дел его́ с свое́й стороны́, а когда́ обора́чивался к ма́тери, э́то же не́бо голубе́ло в противополо́жном окне́, и по нём плы́ли, как ангело́чки, бе́ленькие ра́достные облачка́. Пе́тька то верте́лся у своего́ окна́, то перебега́л на другу́ю сто́рону ваго́на, с дове́рчивостью кладя́ пло́хо отмы́тую ручо́нку на пле́чи и коле́ни незнако́мых пассажи́ров, отвеча́вших ему́ улы́бками. По како́й-то господи́н, чита́вший газе́ту и всё вре́мя зева́вший, то ли от чрезме́рной уста́лости, то ли от ску́ки, ра́за два неприя́зненно покоси́лся на ма́льчика, и Наде́жда поспеши́ла извини́ться:

- Вперво́й по чугу́нке е́дет – интересу́ется...

- Угу́!.. – пробурча́л господи́н и уткну́лся в газе́ту.

Наде́жде о́чень хоте́лось рассказа́ть ему́, что Пе́тька уже́ три го́да живё́т упарикма́хера и тот обеща́л пста́вить его́ на́ но́ги, и э́то будет о́чень хорошо́, потому́ что же́нщина она́ одино́кая и сла́бая и друго́й подде́ржки на слу́чай боле́зни и́ли ста́рости у неё́ нет. Но лицо́ у господи́на бы́ло зло́е, и Наде́жда то́лько поду́мала всё э́то про себя́.

Напра́во от пути́ раски́нулась кочкова́тая равни́на, тё́мно-зелё́ная от постоя́нной сы́рости, и на краю́ её́ бы́ли бро́шены се́ренькие до́мики, похо́жие на игру́шечные, и на высо́кой зелё́ной горе́, внизу́ кото́рой блиста́ла серебри́стая поло́ска, стоя́ла така́я же игру́шечная бе́лая це́рковь. Когда́ по́езд со зво́нким металли́ческим ля́згом, внеза́пно уси́лившимся, взлете́л на мо́ст и то́чно пови́с в во́здухе над зерка́льной гла́дью реки́, Пе́тька да́же вздро́гнул от испу́га и неожи́данности и отшатну́лся от окна́, но сейча́с же верну́лся к нему́, боя́сь потеря́ть мале́йшую подро́бность пути́. Глаза́ Пе́тькины давно́ уже́ переста́ли каза́ться со́нными, и морщи́нки пропа́ли. Как будто́ по э́тому лицу́ кто-нибу́дь провё́л горя́чим утюго́м, разгла́дил морщи́нки и сде́лал его́ бе́лым и блестя́щим.

В пе́рвые два дня Пе́тькина пребыва́ния на да́че бога́тство и си́ла но́вых впечатле́ний, ли́вшихся на него́ и све́рху, и сни́зу, смя́ли его́ ма́ленькую и ро́бкую душо́нку. В противополо́жность дикаря́м мину́вших веко́в, теря́вшимся при перехо́де из пусты́ни в го́род, э́тот совреме́нный дика́рь, вы́хваченный из ка́менных объя́тий городски́х грома́д, чу́вствовал себя́ сла́бым и беспо́мощным пе́ред лицо́м приро́ды. Всё здесь бы́ло для него́ живы́м, чу́вствующим и име́ющим во́лю. Он боя́лся ле́са, кото́рый поко́йно шуме́л над его́ голово́й и был тё́мный, заду́мчивый и тако́й же стра́шный в свое́й бесконе́чности; поля́нки, све́тлые, зелё́ные, весё́лые, то́чно пою́щие все́ми свои́ми я́ркими цвета́ми, он люби́л и хоте́л бы приласка́ть их, как сестё́р, а тё́мно-си́нее не́бо зва́ло его́ к себе́ и смея́лось, как мать. Пе́тька волнова́лся, вздра́гивал и бледне́л, улыба́лся чему́-то и степе́нно, как стари́к, гуля́л по опу́шке и леси́стому бе́регу пруда́. Тут он, утомлё́нный, задыха́ющийся, разва́ливался на густо́й сырова́той траве́ и утопа́л в ней; то́лько его́ ма́ленький весну́шчатый но́сик поднима́лся над зелё́ной пове́рхностью. В пе́рвые дни он ча́сто обраща́лся к ма́тери, тё́рся во́зле неё́, и когда́ ба́рин спра́шивал его́, хорошо́ ли на да́че, - конфу́зливо улыба́лся и отвеча́л:

- Хорошо́!..

И пото́м сно́ва шё́л к гро́зному ле́су и ти́хой воде́ и будто́ допра́шивал их о чё́м-то. Но прошло́ еще́ два дня, и Пе́тька вступи́л в по́лное соглаше́ние с приро́дой. Это произошло́ при соде́йствии гимнази́ста Ми́ти из Ста́рого Цари́цына. У гимнази́ста Ми́ти лицо́ бы́ло сму́гло-жё́лтым, как ваго́н второ́го кла́сса, во́лосы на маку́шке стоя́ли торчко́м и бы́ли совсе́м бе́лые так вы́жгло их со́лнце. Он лови́л в пруде́ ры́бу, когда́ Пе́тька увида́л его́, бесцеремо́нно вступи́л с ним в бесе́ду и удиви́тельно ско́ро сошё́лся. Он дал Пе́тьке подержа́ть одну́ у́дочку и пото́м повё́л его́ куда́-то далеко́ купа́ться. Пе́тька о́чень боя́лся идти́ в во́ду, но когда́ вошё́л, то не хоте́л вылеза́ть из неё́ и де́лал вид, что пла́вает: поднима́л нос и бро́ви кве́рху, захлё́бывался и бил по воде́ рука́ми, поднима́я бры́зги. В э́ти мину́ты он был о́чень похо́ж на щенка́, впервы́е попа́вшего в во́ду. Когда́ Пе́тька оде́лся, то был си́ний от хо́лода, как мертве́ц, и, разгова́ривая, ля́скал зуба́ми. По предложе́нию того́ же Ми́ти, неистощи́мого на вы́думки, они́ иссле́довали разва́лины дворца́; ла́зали на заро́сшую дере́вьями кры́шу и броди́ли среди́ разру́шенных стен грома́дного зда́ния. Там бы́ло о́чень хорошо́: всю́ду нава́лены гру́ды камне́й, на кото́рые с трудо́м мо́жно взобра́ться, и проме́ж них растё́т молода́я ряби́на и берё́зки, тишина́ стои́т мё́ртвая, и чу́дится, что вот-вот вы́скочит кто-нибу́дь и́з-за угла́ и́ли в растре́скавшейся амбразу́ре окна́ пока́жется стра́шная-престра́шная ро́жа. Постепе́нно Пе́тька почу́вствовал себя́ на да́че как до́ма и совсе́м забы́л, что на све́те существу́ет О́сип Абра́мович и парикма́херская.

- Смотри́-ка, растолсте́л как! Чи́стый купе́ц! – ра́довалась Наде́жда, сама́ то́лстая и кра́сная от ку́хонного жа́ра, как ме́дный самова́р, она́ припи́сывала э́то тому́, что мно́го его́ ко́рмит. Но Пе́тька ел совсе́м ма́ло, не потому́, что́бы ему не хоте́лось есть, а не́когда бы́ло вози́ться: е́сли бы мо́жно бы́ло не жева́ть, глота́ть сра́зу, а то ну́жно жева́ть, а в промежу́тки болта́ть нога́ми, так как Наде́жда ест дья́вольски ме́дленно, обгла́дывает ко́сти, утира́ется пере́дником и разгова́ривает о пустяка́х. А у него́ де́ла бы́ло по го́рло: ну́жно пять раз вы́купаться, вы́резать в оре́шнике у́дочку, накопа́ть черве́й - на всё э́то тре́буется вре́мя. Тепе́рь Пе́тька бе́гал босо́й, и э́то в ты́сячу раз прия́тнее, чем в сапога́х с то́лстыми подо́швами: шерша́вая земля́ так ла́сково то жжёт, то холоди́т ногу. Свою́ поде́ржанную гимнази́ческую ку́ртку, в кото́рой он каза́лся соли́дным ма́стером парикма́херского це́ха, он та́кже снял и изуми́тельно помолоде́л. Надева́л он её́ то́лько вечера́ми, когда́ ходи́л на плоти́ну смотре́ть, как ката́ются на ло́дках господа́: наря́дные, весё́лые, они́ со сме́хом садя́тся в кача́ющуюся ло́дку, и та ме́дленно рассека́ет зерка́льную во́ду, а отраженные деревья колеблются, то́чно по ним пробежа́л ветеро́к.

В исхо́де неде́ли ба́рин привё́з из го́рода письмо́, адресо́ванное "куфа́рке Наде́жде", и когда́ прочё́л его́ адреса́ту, адреса́т запла́кал и разма́зал по всему́ лицу́ са́жу, кото́рая была́ на пере́днике. По отры́вочным слова́м, сопровожда́вшим э́ту опера́цию, мо́жно бы́ло поня́ть, что речь идё́т о Пе́тьке. Э́то бы́ло уже́ вве́черу. Пе́тька на за́днем дворе́ игра́л сам с собо́ю в "кла́ссики" и надува́л щё́ки, потому́ что так пры́гать бы́ло значи́тельно ле́гче. Гимнази́ст Ми́тя научи́л э́тому глу́пому, но интере́сному заня́тию, и тепе́рь Пе́тька, как и́стый спортсме́н, соверше́нствовался в одино́чку. Вы́шел ба́рин и, положи́в ру́ку на плечо́, сказа́л:

- Что, брат, е́хать на́до!

Пе́тька конфу́зливо улыба́лся и молча́л.

"Вот чуда́к-то!" – поду́мал ба́рин.

- Е́хать, бра́тец, на́до.

Пе́тька улыба́лся. Подошла́ Наде́жда и со слеза́ми подтверди́ла:

- На́добно е́хать, сыно́к!

- Куда́? – удиви́лся Пе́тька.

Про го́род он забы́л, а друго́е ме́сто, куда́ ему́ всегда́ хоте́лось уйти́, - уже́ на́йдено.

- К хозя́ину О́сипу Абра́мовичу.

Пе́тька продолжа́л не понима́ть, хотя́ дело бы́ло я́сно, как бо́жий день. Но во рту у него́ пересо́хло и язы́к дви́гался с трудо́м, когда́ он спроси́л:

- А как же за́втра ры́бу лови́ть? У́дочка - вот она́...

- Что поде́лаешь!.. Тре́бует. Проко́пий, говори́т, заболе́л, в больни́цу свезли́. Наро́ду, говори́т, не́ту. Ты не плачь: гляди́, опя́ть отпу́стит, - он до́брый, О́сип Абра́мович.

Но Пе́тька и не ду́мал пла́кать и всё не понима́л. С одно́й стороны́ был факт – у́дочка, с друго́й – при́зрак - О́сип Абра́мович. Но постепе́нно мы́сли Пе́тькины ста́ли проясня́ться, и произошло́ стра́нное перемеще́ние: фа́ктом стал О́сип Абра́мович, а у́дочка, ещё́ не успе́вшая вы́сохнуть, преврати́лась в при́зрак. И тогда́ Пе́тька удиви́л мать, расстро́ил ба́рыню и ба́рина и удиви́лся бы сам, е́сли был бы спосо́бен к самоана́лизу: он не про́сто запла́кал, как пла́чут городски́е де́ти, худы́е и истощё́нные, - он закрича́л гро́мче са́мого горла́стого мужика́ и на́чал ката́ться по земле́, как те пья́ные же́нщины на бульва́ре. Худа́я ручо́нка его́ сжима́лась в кула́к и би́ла по руке́ ма́тери, по земле́, по чём попа́ло, чу́вствуя боль от о́стрых ка́мешков и песчи́нок, но как будто́ стара́ясь еще́ уси́лить её́.

Своевре́менно Пе́тька успоко́ился, и ба́рин говори́л ба́рыне, кото́рая стоя́ла пе́ред зе́ркалом и вка́лывала в во́лосы бе́лую ро́зу:

- Вот ви́дишь, переста́л – де́тское го́ре непродолжи́тельно.

- Но мне всё́-таки́ о́чень жаль э́того бе́дного ма́льчика.

- Пра́вда, они́ живу́т в ужа́сных усло́виях, но есть лю́ди, кото́рым живё́тся и ху́же. Ты гото́ва?

И они пошли́ в сад Ди́пмана, где в э́тот ве́чер бы́ли назна́чены та́нцы и уже́ игра́ла вое́нная му́зыка.

На друго́й день, с семичасовы́м у́тренним по́ездом, Пе́тька уже́ е́хал в Москву́. Опя́ть пе́ред ним мелька́ли зелё́ные поля́, седы́е от ночно́й росы́, но то́лько убега́ли не в ту сто́рону, что ра́ньше, а в противополо́жную. Поде́ржанная гимнази́ческая ку́рточка облека́ла его́ ху́денькое те́ло, и́з-за воро́та её́ выставля́лся ко́нчик бе́лого бума́жного воротничка́. Пе́тька не верте́лся и почти́ не смотре́л в окно́, а сиде́л тако́й ти́хонький и скро́мный, и ручо́нки его́ бы́ли благонра́вно сло́жены на коле́нях. Глаза́ бы́ли сонли́вы и апати́чны, то́нкие морщи́нки, как у ста́рого челове́ка, юти́лись о́коло глаз и под но́сом. Вот замелька́ли у окна́ столбы́ и стропи́ла платфо́рмы, и по́езд останови́лся.

Толка́ясь среди́ торопи́вшихся пассажи́ров, они́ вы́шли на грохо́чущую у́лицу, и большо́й жа́дный го́род равноду́шно поглоти́л свою́ ма́ленькую же́ртву.

- Ты у́дочку спрячь! – сказа́л Пе́тька, когда́ мать довела́ его́ до поро́га парикма́херской.

- Спря́чу, сыно́к, спря́чу! Мо́жет, еще́ прие́дешь.

И сно́ва в гря́зной и ду́шной парикма́херской звуча́ло отры́вистое: "Ма́льчик, воды́", и посети́тель ви́дел, как к подзерка́льнику протя́гивалась маленькая гря́зная рука́, и слы́шал неопределё́нно угрожа́ющий шё́пот: "Вот, погоди́!" Э́то зна́чило, что сонли́вый ма́льчик разли́л во́ду и́ли перепу́тал приказа́ния. А по ноча́м, в том ме́сте, где спа́ли рядом Нико́лка и Пе́тька, звене́л и волнова́лся ти́хий голосо́к и расска́зывал о да́че, и говори́л о том, чего́ не быва́ет, чего́ никто́ не ви́дел никогда́ и не слы́шал. В наступа́вшем молча́нии слы́шалось неро́вное дыха́ние де́тских груде́й, и друго́й го́лос, не по-де́тски гру́бый и энерги́чный, произноси́л:

- Вот че́рти! Чтоб им повыла́зило!

- Кто че́рти?

- Да так... Все.

Мимо проезжа́л обоз и свои́м мо́щным громыха́нием заглуша́л голоса́ ма́льчиков и тот отдалё́нный жа́лобный кри́к, кото́рый уже́ давно́ доноси́лся с бульва́ра: там пья́ный мужчи́на бил таку́ю же пья́ную же́нщину.